Первая неделя, понедельник, половина четвёртого пополудни.

Центральная площадь занимает почти всю площадь страны.
Столица идёт по краю – далее – заграница.
Граждане все на площади в колонны построены,
и у всех – широкие плечи и счастливые лица.

И главное – что-то всё время вспыхивает и гремит:
то свет, то цвет, то тьма расцветает в цвете.
А что там – салют, гексоген или динамит –
это как повезёт. Подробности – в местной газете.
©

Черновик письма четырнадцатилетней давности.

Здравствуйте, дорогая Софья.
Август уже на исходе, а я лишь теперь обустроился достаточно, чтобы выкроить время для письма, хоть и обещал сообщить Вам о себе сразу по приезде, за что нижайше прошу меня простить. В этом месте впору бы радостно воскликнуть: "Вот я и дома!", однако, сделав так, я обману и Вас, и себя. Этот город перестал быть моим домом в тот самый миг, когда я покинул его и увидел, каков мир за его пределами. Нет, даже не мир, всего лишь малая его часть, но даже по сравнению с ней родные пенаты кажутся незначительной песчинкой в уголке глаза Вселенной, а каждый местный житель, включая теперь и меня, – и вовсе пылинкой, никак не способной повлиять на течение времени. Есть она, нет её – невелика разница, а если кто и сдует или смахнёт ненароком – никто и не заметит. После Столичного оживления всё здесь кажется чрезмерно тихим, неспешным и даже томным, как в тех стихах, которые Вы так недолюбливаете.
Сам же я не ощущаю себя на своём месте, и всё то время, когда не занят заботами о матушке, брожу неприкаянный, потерянный, неуместный человек, и хотя в том, конечно же, исключительно моя вина, поскольку многие горожане меня помнят и, верно, и рады бы проявить больше доброжелательности, однако сам я словно не готов к тому или не желаю подобного. Полагаю, Вы возразите, что я и в Столице не был образцом общительности, и я, конечно же, соглашусь, однако замечу, что подобное не столь явно бросается в глаза, когда вокруг много людей, каждый из которых погружён в свои заботы и не глядит на другого. Здесь же, в небольшом городке, где населения вряд ли намного больше, чем студентов в одном только нашем Университете, все друг друга знают, видят, помнят, и оттого вряд ли возможно оставаться в стороне, не привлекая при этом внимания.
Поверите ли, но я даже собирался пойти работать в школу! Благо, вакансия оказалась уже занята, а для меня нашлась должность библиотекаря и хранителя городского архива, что, несомненно, подходит мне гораздо больше. Вряд ли Вы в состоянии себе представить, в каком трагическом состоянии я нашёл библиотеку. Софья, если бы Вы видели это запустение, скудность, пыль, неорганизованность (не говоря уж о порванных страницах!) – Вам бы тут же потребовался нашатырь. Нет-нет, не спорьте, я знаю, что Ваша впечатлительность пробуждается лишь при соприкосновении с прекрасным, но этот кошмар даже у меня едва не вызвал не то слёзы из глаз, не то приступ беззвучного гнева, поэтому с уверенностью могу заявить, что и Вас бы это зрелище не оставило равнодушной. Не представляю, как долго я буду приводить библиотеку в порядок, однако твёрдо обещал себе, что сделаю это к тому времени, когда придёт пора передать её своему преемнику в должности. До тех пор, Софья, прошу Вас не забывать хотя бы изредка навещать наше любимое местечко, чтобы оно не запамятовало нас и встретило с тем же теплом, когда я вернусь. Надеюсь, случится это в ближайшие же месяцы; в первую очередь потому, что мечтаю о скорейшем выздоровлении матушки, но лишь немногим меньше – из-за желания вновь встретить Вас и полюбившиеся мне места.
За сим откланяюсь.
Искрене ваш, Н.Г.

Первая неделя, пятница, около полудня.

На площади установлен медный конь на постаменте.
Всадник был сменным. Когда на троне
воцарялся новый герцог, на монументе
появлялась наследная статуя. Добро, не
приходилось часто менять, а после трех революций
традиция прервалась – конь остался без управленья,
как и само государство. Ни приказов, ни резолюций.
Но никто не высказывает ни малейшего сожаленья.

Здесь также имеется грязный трактир, старейший на континенте.

В нем сидели годами: жили-пили и умирали.
Выносили трупы. А мусор не убирали.
Археолог, историк, а то и культуролог-философ
в поисках истины роются в груде отбросов.

У входа в кабак – фонтан со статуей блюющего Аполлона.
Стоит обнаженный, в венке, согнувшись над мраморной чашей.
Сзади его подпирает мраморная колонна.
А рвет его то салатом, то манной кашей,
в зависимости от того, что сегодня в меню. Реклама.

В чашу бросает монетку нарядная старая дама.

Бросьте и вы, чтоб скорей уехать отсюда
и никогда не вернуться – ни в этом, ни в будущем воплощенье.
Трактир закрывается. На кухне гремит посуда.
Вышибала просит освободить помещенье.
©

уехать отсюда
и никогда не вернуться – ни в этом, ни в будущем воплощенье
уехать отсюда
и никогда не вернуться – ни в этом, ни в будущем воплощенье
уехать отсюда
и никогда не вернуться – ни в этом, ни в будущем воплощенье
уехать отсюда
и никогда не вернуться – ни в этом, ни в будущем воплощенье
уехать отсюда
и никогда не вернуться