Ганс был всецело погружен в свои книги. Несмотря на поздний час, отходить ко сну он пока не собирался. К тому же, завтра был выходной, так что можно было позволить себе засидеться допоздна.
В сторону окна он старался лишний раз не смотреть. Пусть оно было плотно завешено шторой да и на улице давно стемнело, так что флаг над ратушей никак нельзя было разглядеть, но Иоганн-то знал, какой именно флаг там висит, и лишний раз вспоминать об этом не хотелось. Было время, когда он с искренней тревогой следил за очередными перестановками, терзался и мучился тяжелыми думами, но на какой-то по счету раз поймал себя на том, что бесконечное перетягивание знамен не вызывает уже ничего, кроме усталого "что, опять?". Есть предел, после которого притупляются даже самые яркие переживания и становится уже все равно.
Ладно, почти все равно. За эти два года Ганс так и не смог свыкнуться с мыслью о новой власти. Даже не просто власти - о совершенно новом режиме, новом порядке, в котором он, как ни старался, не видел ничего хорошего. Красные не уставали называть себя "строителями" нового мира, но пока единственное, что у них хорошо получалось, - это ломать. Ломать старые уклады, перекраивать историю, топтать своими грязными сапогами то, что люди чтили веками. И эти "товарищи" с их назойливой символикой, которую они носили неуклюже, но с неизменным пафосом, с их косноязычной речью, пересыпанной неинтеллигентными словечками, от которых Ганса всякий раз коробило - эти люди встанут у власти? Вот уж они понастроят, действительно.
Но деваться от неприглядной действительности было некуда. Не в партизаны же было подаваться, в самом деле. Не для Эрлиха были подобные игры, даже если в чем-то он их и поддерживал. Но и у партизан все было далеко не так гладко. Бандитов везде хватало. А хотелось, как и всем - просто жить, и жить нормальной жизнью. А потому приходилось принимать новые правила, нравилось Иоганну это или нет, и вымученно улыбаться красноармейцам на улице, а то ведь не дай Бог заподозрят в недостаточном энтузиазме по отношению к грядущему коммунистическому счастью.
Хорошо еще, что хотя бы дома можно было расслабить закаменевшие мышцы лица да вздохнуть спокойно, хотя даже свой дом по нынешним временам можно было назвать безопасным убежищем лишь с большой натяжкой.
Да и можно ли было вообще его так называть - тот еще вопрос.
Грохот выбитой с ноги двери резко выдернул Иоганна из размышлений. Вздрогнув всем телом, он подскочил с места и кинулся в прихожую - но так и застыл на пороге, столкнувшись взглядом с недружелюбно чернеющими дулами ружей, недвусмысленно нацеленных на него.
Взгляд метнулся выше, быстро скользнул по лицам людей. Все как на подбор суровые, какие-то застывшие, с отпечатком абсолютной веры в только что сказанное. От этого становилось еще сильнее не по себе. Просто удивительно, как складно начинали говорить эти люди, едва речь заходила о "классовых врагах". Где только им в головы понавбивали подобных слов?
Глядя на эти лица, Эрлих чувствовал, что стремительно куда-то проваливается. Происходящее больше походило на дурной сон, но - увы! - он не спал. Конечно, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что подобных сценариев рано или поздно следовало ожидать, но чтобы это произошло с ним, в его собственном доме... Бред. Или не бред? До сих пор ничего подобного в их городке не случалось, и становиться первопроходцем Гансу совсем не хотелось. Только вот его мнение тут, похоже, никого не интересовало.
- Позвольте... - сохранять самообладание перед дулами ружей было чертовски непросто. Для того, чтобы оказать на товарища Эрлиха психологическое давление, хватило бы и одного ружья, а уж когда их несколько... - Господа, вы в своем уме? - самообладание пошло мелкими трещинами, точно стекло от ударившего в него камня. - Какая еще контрреволюционная деятельность? Откуда вы это взяли?

Снисходительно-пренебрежительный тон командира заставил Иоганна едва заметно поморщиться. Еще не хватало, чтобы подобный контингент поучал его как нерадивого школяра. Однако следовало признать: с номинациями у пана Эрлиха с самого начала не заладилось. Ну не шли эти проклятые "товарищи" на язык, и все тут. Звучало подобное обращение фальшиво и нелепо. Что, в конце концов, вкладывалось в это слово? Общность целей, единство взглядов и определенная степень доверия к человеку, которого так называешь. Ганс не стал бы всех подряд равнять по этим критериям. Он понимал посыл, но не мог относиться к нему без скепсиса. И уж точно не стал бы так называть людей, вламывающихся в его дом посреди ночи.
Однако новые правила есть новые правила. Хочешь, не хочешь, а следовало привыкать им следовать.
Если, конечно, было еще не поздно.
Напряженно наблюдая за бойцами и стараясь предугадать их следующие действия, Иоганн терзался вопросом, почему пришли именно к нему. Чем он мог привлечь к себе такое активное внимание? Да, красных он, мягко говоря, недолюбливал и даже не особенно скрывал это, однако вел себя не вызывающе, где не надо языком не трепал и никакой контрреволюционной деятельностью, разумеется, не занимался! Тогда что это? Формальная проверка на вшивость? Или новой власти просто требовалось непременно заарестовать кого-нибудь для профилактики, чтобы другим неповадно было? Вряд ли он теперь узнает. Командир отряда ясно дал понять, что вопросы здесь задает не господин профессор.
И это означало: дела были плохи. Рассчитывать на то, что в комендатуре признают свою ошибку, извинятся и отпустят несправедливо обиженного с миром, мог лишь законченный оптимист. Ганс оптимистом не был. Власть не ошибается, будь она новой или старой. И когда речь идет об идеологии, любое слово или действие можно вывернуть практически как угодно. Поэтому если нужен будет виноватый, найти его труда не составит. Но вот что делать, когда в положении виноватого оказываешься ты сам, Иоганн не знал. Можно сколько угодно твердить о том, что произошла ошибка, но если красноармейцы обыщут дом - а они обыщут, как же иначе? - то что-нибудь обязательно да найдут. К этому следовало быть готовым. Взять те же книги. Книг у Иоганна было много. При этом он грешил неаккуратным хранением "опасной" литературы и собственных бумаг (читай: они были просто разбросаны по всему дому, поскольку ему постоянно требовалось то или иное), в которых тоже, конечно, были далеко не оды во славу коммунизма. Иногда его посещала светлая мысль о том, что неплохо было бы до поры до времени все это куда-нибудь припрятать, но потом об этом как-то забывалось, а теперь...
А что теперь? С книгами или без книг, но перспективы впереди маячили незавидные.
Иоганну стоило больших усилий не смотреть на оружие в руках солдат, поэтому он старался переключить свое внимание на лица. Среди лиц было на удивление много молодых. Впрочем, почему "на удивление"? Как раз молодежь с большим энтузиазмом приветствует перемены, и идеи всеобщего равенства и братства наверняка находили горячий отклик в их сердцах. Молодежь вообще весьма податливый материал. Особенно в умелых руках. При нужном подходе из нее можно вылепить все, что угодно. Верят они пылко, а задумываются о том, что делают, крайне редко. Еще им обычно не хватает выдержки, как их старшим товарищам, отчего ружья в их руках (опять эти ружья!) внушали гораздо большее беспокойство, чем, скажем, в руках командира.
В данный момент, впрочем, на лицах отряда, читалось полнейшее равнодушие. Им было абсолютно все равно, ошибка это или нет. Вернее, не так. Никаких сомнений у них в принципе не возникало, так что в своих глазах они вершили правое дело. А если профессор не желал сознаваться в своих опасных делишках, значит, надо было порасспросить его хорошенько, пока не сознается, только и всего.
Хотя переговаривались бойцы тихо, Иоганн, конечно же, их услышал, и краешек рта у него дернулся. То, какими методами его будут допрашивать, сомнений у него не вызывало. С другой стороны, какой у него был выбор? Если начать упираться, ведь и правда потащат. Будет не только больно, но еще и унизительно. Иоганн был все-таки человеком гордым. И хотелось сохранить достоинство... пока это было возможно.
- Хорошо, пойдемте, - сказал он после непродолжительного молчания. Если он что и мог, так это сохранять внешнее спокойствие и постараться не показать, по крайней мере, как сильно нервничает.

Отредактировано Иоганн Эрлих (25.11.2016 22:15:23)

Весь путь до комендатуры проделали молча. Прогулку под конвоем вряд ли можно было назвать приятной, однако следовало сказать спасибо уже за то, что никто не подгонял его и не тыкал ружьем в спину. В целом отряд отнесся к задержанному на удивление мирно. Иоганн был даже в какой-то мере благодарен командиру, позволившему ему привести себя в порядок перед тем, как выдвигаться в путь. Однако недобрые предчувствия его все равно не покидали.
В комендатуре царило форменное светопреставление, но Гансу почти сразу сделалось не до того. Оказавшись внутри, он в первый момент едва не задохнулся от насквозь пропитавшего здание табачного дыма. Он всегда остро реагировал на раздражающие запахи, будь то табак, свежая краска или, к примеру, духи, которыми любили злоупотреблять некоторые дамы в Столице. Находиться рядом с таким источником запаха становилось сущим мучением. По этой же причине сам Иоганн никогда не курил и не любил находиться в прокуренном помещении. Иногда он задумывался, не досталась ли ему эта особенность в наследство от того, другого, которого он видел в Снах. Он тут же возражал самому себе, что другого в реальности не существует, а значит, и унаследовать от него ничего нельзя. Просто вот такое чуткое обоняние у него от природы. Но почему-то эта мысль настойчиво возвращалась вновь и вновь.
Так или иначе, назвать комендатуру прокуренной означало бы сильно погрешить против истины. Сигаретный дым здесь можно было резать ножом на куски и продавать на улицах в особо трудные времена. Один такой кусок немедленно застрял у Ганса в носоглотке, и он зашелся надсадным кашлем, с которым справиться сумел далеко не сразу. К тому моменту, как обоняние отправилось в глубокий нокаут и он приспособился хоть как-то дышать, его уже вели в допросную.
Допросная производила угнетающее впечатление. Тот, кто занимался ее обустройством, сделал все для того, чтобы допрашиваемый чувствовал себя не в своей тарелке. Обставлена она была исключительно лаконично, а болтавшаяся под потолком одинокая лампочка давала ровно столько света, чтобы освещать стоявший под ней стол, углы же комнаты утопали в угрюмом полумраке.
Иоганн сел на указанное место и скрестил перед собой руки на столе, на который в тот же момент легла толстая папка. Он покосился на нее, но ничего не сказал и перевел взгляд на комиссара. Значит, донос. Что ж, это многое объясняло. Хотя Иоганн и не ожидал, что кто-то в их городе будет промышлять подобными вещами, но вот же, нашлись "неравнодушные". Следовало признать, он мало кому здесь нравился. Многие теперь считали его чужаком. Отчасти это была его вина. В маленьком городке, где все у всех на виду, замкнутость отдельных горожан сразу вызывает подозрения. Раз избегаешь общества - значит, тебе есть, что скрывать. Такая вот простая логика. Автор доноса мог вполне искренне верить в то, что написал. Но Иоганну от этого было не легче.
- Скажу, что у автора сего... послания очень богатая фантазия, - ответил он, аккуратно подбирая слова. - С тем же успехом я сам мог бы написать нечто подобное про любого из горожан. Однако любые слова должны опираться на какие-то факты, иначе это обычная клевета. Чем, собственно говоря, данная жалоба и является. Хулить кого-либо у меня и в мыслях не было. Сведениями же о расположении ваших войск я и вовсе не располагаю, - он помолчал и продолжил чуть более напряженно: - Но про книги... это правда, - отрицать очевидное было глупо. - Уничтожить их я...
"Не успел", - подсказал внутренний голос. Заработался, забыл, сложное время, сами понимаете.
Возможно, стоило так и сказать. Покаяться и пообещать, что непременно выполнит все указания, как только вернется домой. Неизвестно, возымело бы это нужный эффект, но можно было хотя бы попытаться... Однако Ганса вдруг взяла сильная досада. Это значило - опять унижаться. Было противно еще в первый раз, когда к нему пришли с подобными требованиями. Иоганн тогда согласился избавиться от "вредной литературы", лишь бы от него отстали, но, разумеется, принципиально ни от чего избавляться не стал. И сейчас вдруг понял, что от своих принципов отказываться не собирается. И будь, что будет.
- ...не счел целесообразным, - закончил он. - Это научные труды. Даже если что-то в них противоречит нынешней идеологии, в целом эти книги представляют собой большой вклад в развитие научной мысли. Вы должны понимать, что для образованного человека любое знание бесценно. Уничтожать его - значит делать шаг назад. В науке должны существовать разные точки зрения для формирования полной картины. А вы пытаетесь заставить людей смотреть только на одну сторону медали и не замечать другой. Сжигать же книги... просто грех.

Отредактировано Иоганн Эрлих (28.11.2016 14:15:59)

- Этого я не говорил, - глухо отозвался Иоганн, глядя на комиссара чуть исподлобья. Как он и предполагал, красные были мастерами истолковывать слова собеседника на свой лад. Его загоняли в ловушку, а он шел в нее почти добровольно и ничего с собой поделать не мог.
"Образованный человек" в устах комиссара звучало почти как оскорбление. Гансу, пожалуй, было, что ему возразить, но он промолчал. В одном комиссар был прав - он и впрямь наговорил много лишнего. Сказанного было уже не переиграть, но продолжение полемики лишь усугубило бы его положение, поскольку слова, крутившиеся в голове, собеседнику понравились бы еще меньше. Однако под конец Иоганн смотрел на красноармейца с откровенной неприязнью. Он был человеком умеренных религиозных взглядов, но в Бога верил и в костел пусть нерегулярно, но заглядывал, а потому слова комиссара о священнослужителях неприятно царапнули что-то внутри.
В разговоре возникла пауза, и стало отчетливо слышно, как матерится человек за стеной. Иоганн отстраненно отметил про себя, что у оравшего был весьма богатый лексикон: кажется, за все время тот ни разу не повторился. Он мимоходом удивился, что может думать о таких вещах, в то время как ситуация совсем не располагала к глупостям.
Значит, положение его было "очень скверным". Почему он был совсем не удивлен? О нет, Иоганн не стал бы врать, что это его совсем не беспокоило. Беспокоило, да еще как. Внутри все скрутило в тугой ком, а при мысли о том, чем все это может закончиться, становилось тошно.
Ганс снова покосился на лежавшую на столе папку. Не скрыть, ему бы очень хотелось узнать, что было внутри. Было ли там действительно нечто такое, что касалось непосредственно его? Или она была нужна здесь исключительно для того, чтобы действовать на его и без того натянутые нервы?
Однако следующие слова комиссара временно отвлекли его от папки. Стало быть, вот как всё повернулось? Не желает ли товарищ Эрлих поиграть в доносчика? Какая удобная возможность насолить тому, кто тебе не нравится. Достаточно назвать имя - и этому человеку тоже устроят веселую ночь. За компанию. Чтобы профессору не пришлось скучать в одиночестве. Щедрое предложение, но он был вынужден отказаться.
Иоганн резко убрал руки со стола и выпрямил спину.
- Могу заверить, что играть в эти игры у меня не больше желания, чем у вас. Мне больше нечего вам сказать, госп... товарищ комиссар, - последние два слова он буквально выплюнул.

Отредактировано Иоганн Эрлих (04.12.2016 03:14:19)

За стеной по-прежнему орали, ругались и безуспешно терзали телефон, однако Иоганну показалось, что в допросной внезапно воцарилась гробовая тишина. В один миг изменившееся лицо комиссара ясно дало понять: игры в самом деле закончились. Его агрессивное внимание давило почти физически, однако Иоганн заставил себя не отводить взгляд. В глазах застыла угрюмая решимость. Он ждал. Ждал того, что должно было воспоследовать. Неизбежность тяжелым грузом ложилась на плечи, и все же Ганс считал, что, если уж не можешь предотвратить то, что должно случиться, следует, по меньшей мере, встретить свою участь лицом к лицу. Поэтому он не отрываясь смотрел на человека напротив. И когда комиссар встал со своего места и подошел к нему, Иоганн понял: сейчас начнется. На краткий миг он даже почувствовал облегчение от того, что не нужно больше ждать худшего, потому что худшее уже случилось.
Облегчение, впрочем, быстро улетучилось. На его место пришла безнадежность.
Рука у комиссара оказалась тяжелая. Удар отбросил Иоганна назад, и он бы неминуемо рухнул на пол вместе со стулом, если бы следующим рывком его не вернули в прежнее положение. Примерно с этого места начался кошмар. Прессовать подозреваемых комиссар умел. Ганс бы заподозрил даже, что не только умел, но и любил. В ход шло все: и угрозы, и шантаж, и матерные вопли, которые били по нервам. Его тыкали носом в ту самую папку, раскрытую на какой-то странице, с требованием что-то там подписать, но строчки прыгали перед глазами, и он не мог толком прочитать, что же там написано. Впрочем, это не имело значения. Подписывать что бы то ни было Ганс отказался наотрез. Это была единственная мысль, уцелевшая в океане хаоса, в который его окунули с головой и держали, не давая вынырнуть и вдохнуть. Ничего. Не подписывать. Иоганн умел стоять на своем. Даже когда его били. Даже когда кровь алыми брызгами подсыхала на полу и бурыми пятнами въедалась в одежду, он тупо мотал головой и упрямо повторял, что не будет ничего подписывать. Он знал, что иначе это - однозначно конец. Несмотря на то, что конец для него был однозначен в любом случае, так что, возможно, его попытки купить себе отсрочку не стоили таких усилий. В какой-то момент Гансу показалось, что его признание на самом деле никому не нужно, что его убьют прямо здесь, без суда и следствия, подмахнут задним числом эти несчастные бумаги и сделают из него козла отпущения.
А потом все внезапно закончилось, и он обнаружил, что лежит на полу, а в голове как-то странно гудит. Голос откуда-то сверху приказал подниматься, и Иоганн послушался, с удивлением отметив, что даже может стоять. Насчет идти он не был уверен, но проверять это никто не стал. Его подхватили под руки и потащили вон из комнаты, проволокли по какому-то коридору и втолкнули в камеру, в лучшие времена служившую, судя по ее виду, подсобкой или чуланом, но спешно переоборудованную под текущие нужды. Иоганну было не особенно интересно, что здесь было раньше. Тяжело опустившись на некое подобие очень жестких нар, он прислонился затылком к прохладной каменной стене и прикрыл глаза. Сердце тяжело бухало о грудную клетку, в ушах стоял неприятный шум, а голова раскалывалась - не только от побоев, но и из-за нехватки свежего воздуха. По телу разливалась тупая пульсирующая боль. Он получил небольшую передышку, но надолго ли? Просто так его в покое не оставят, и Иоганн не знал, сколько еще продержится в таком режиме, прежде чем ему станет уже все равно, в чем сознаваться, лишь бы прекратить этот ад.

Отредактировано Иоганн Эрлих (09.12.2016 12:20:19)

Последующие дни отличались унылым однообразием. Иоганна приводили все в ту же допросную, убеждали сперва "по-хорошему", потом орали, потом били - иногда, впрочем, сперва били, а затем орали. Чем дольше задержанный отказывался "сотрудничать со следствием", тем сильнее злился комиссар и тем более жестокими становились его методы. Кажется, список обвинений тоже постепенно увеличивался, хотя Иоганну недосуг было все это запоминать.
Оставаясь в одиночестве в своей камере, он думал о том, как легко и быстро можно сломать жизнь человеку. В один момент ты - уважаемый всеми член общества, а в следующий - уже антинародный элемент, и тебя бьют армейскими сапогами по ребрам, потому как "буржуй недорезанный" и иного обращения не заслуживаешь.
По ночам его мучили кошмары, не давая отдыха измученному телу даже во сне. Иоганн дорого бы дал за то, чтобы хотя бы раз за это время увидеть Сон, который позволил бы, пусть ненадолго, абстрагироваться от реальности и перестать чувствовать себя побитой собакой, а быть другим, в котором было больше ярости, чем отчаяния, и который мог бы и откусить при случае этот самый армейский сапог. Однако Снам на его желания было наплевать.
Его уже не раз посещала мысль о том, чтобы во всем сознаться. Неважно уже, в чем заключалось это самое "всё". Каждый раз, когда его волокли на очередной допрос, Иоганну казалось, что больше он не выдержит. Что он уже дошел до своего предела. Но каждый раз он находил в себе силы продержаться еще немного. И еще. Смешно, но он все еще на что-то надеялся. На неизвестно какое чудо, которое смогло бы вызволить его из этих стен, хотя умом прекрасно понимал: чуда не будет. Не бывает в жизни таких чудес. Но и похоронить себя вот так, не сопротивляясь, он был, оказывается, все еще не готов.

Когда в двери камеры вновь заскрежетал ключ, Иоганн стиснул зубы и на мгновение прикрыл глаза. Время скудного тюремного ужина уже прошло, а это означало, что за ним могли явиться только с одной целью.
"Нет, пожалуйста, только не снова". Сцепив руки в замок, чтобы не так сильно дрожали, он поспешно собирал остатки воли в кулак, чтобы только не начать умолять об этом вслух, но, сказать по правде, с каждым разом воли оставалось все меньше.
Потемневший затравленный взгляд впился в вошедших, и на измученном лице пана Эрлиха медленно проступило удивление. Хрупкая фигурка доктора Платз на пороге его камеры смотрелась столь же уместно, как сопровождавший ее красноармеец смотрелся бы за лекторской кафедрой.
Зачем она пришла сюда?
Разлепив покрытые запекшейся кровью губы, Иоганн смог выдавить из себя только:
- Что? - голос его был хриплым и едва слышным.
Куда и зачем он должен был идти? Смысл слов Майи до Иоганна в первый момент вообще не дошел. Вернее, он вроде бы понял, о чем она говорила, но переварить эту мысль у него с первого раза не получилось. После всего, что с ним здесь сотворили, его вдруг выпускают? Вот так просто? Он бы скорее решил, что подвинулся рассудком и теперь вся эта сцена ему мерещится.
Однако пани Платз никуда не исчезала. Стояла и ждала. Иоганн не видел себя со стороны, однако, судя по выражению ее лица, ему удалось произвести на нее неизгладимое впечатление.
Он долго смотрел на нее и молчал, словно боясь поверить в то, что все происходящее не галлюцинация и не жестокий розыгрыш. Наконец неуверенно, словно во сне, поднялся с места. Пошатнулся, но на ногах все-таки удержался.
- Да, я... смогу идти, - ответил он чуть окрепшим голосом и добавил: - Спасибо, - платок Иоганн взял, хотя и не знал толком, что с ним делать. Поколебавшись, он осторожно, насколько смог, оттер лицо от крови, и сделал шаг к выходу из камеры. Он до последнего не верил, что ему позволят выйти, однако когда он шагнул через порог, его никто не остановил. За спиной хлопнула дверь (Иоганн вздрогнул), и карауливший возле нее молодой солдат повел их по коридору - кажется, действительно в сторону выхода. Пока они шли, основное внимание Ганса было направлено на то, чтобы не упасть, и все же он то и дело бросал взгляды на шагавшую рядом пани Платз. Ему очень хотелось спросить у нее, как она смогла добиться его освобождения, однако при конвое он не решился. Пожалуй, лучше сделать это потом, когда (если) они выйдут отсюда.

Отредактировано Иоганн Эрлих (11.12.2016 03:25:28)

Иоганн не зря ожидал подвоха. А может, всё и случилось именно потому, что он этого ждал. Так или иначе, без помех покинуть комендатуру им с пани Платз не удалось. Правда, отреагировал пан Эрлих на всё происходящее сперва довольно вяло. Он вообще ощущал себя немного заторможено. Возможно, нечто похожее испытывает человек, который долгое время держится на одной силе воле, но лишь только позволяет себе на мгновение ослабить хватку, как тут же падает с ног и отключается. Именно последнее Иоганну и хотелось сделать больше всего. Однако в данном случае расслабляться, равно как и отключаться, было еще рановато. Это стало ясно, когда поблизости вдруг раздались выстрелы, послышались чьи-то крики и опять начался переполох. Иоганн растеряно заморгал, пытаясь понять, что происходит. Партизаны в комендатуре - это был уже явный перебор.
"С ума они все посходили, что ли? Куда они лезут?" - мысль была ленивой и отстраненной, несмотря на то, что лезли, можно сказать, почти у него на глазах, и следовало бы, вероятно, этому обеспокоиться. Но к тому моменту, как беспокойство все же вступило в свои законные права, Иоганна уже крепко схватили за плечо и втолкнули в какую-то каморку. Он с радостью зажал бы уши, чтобы не слышать выстрелов и криков - особенно последних за эти дни ему хватило с лихвой - но рядом стояла пани Платз, и перед ней Иоганн этого делать не стал, только дышал, привалившись к стене, тяжело и часто. А потом дверь захлопнулась, и они с Майей оказались взаперти. Снова.
На мгновение Иоганну стало смешно. Из огня да в полымя - так, кажется, принято говорить? Комнатушка, в которой они очутились, сильно смахивала на ту же камеру. Только здесь было еще и тесно. Зато криков снаружи больше не было слышно.
Непонятно с чего вдруг резко закружилась голова - ощущалось это даже в полной темноте. Присесть в комнате было совсем некуда, и Иоганн, недолго думая, опустился прямо на пол. Неизвестно, сколько времени им суждено было здесь проторчать, и он боялся, что все-таки свалится, а потому предпочел сесть. Перед глазами плавали какие-то мутные пятна. Иоганн пару раз зажмурился, но ощущение, что комната куда-то уплывает, никуда не исчезло.
Голос Майи, глухой и странным образом искаженный, донесся словно откуда-то издалека, и он вздрогнул, как будто успел задремать, хотя на самом деле не спал. Пани Платз была явно обеспокоена его состоянием и наверное опасалась, не попытается ли ее подопечный ненавязчиво отдать концы, пока никто не видит. Но уж этого Иоганн делать точно не собирался. Пусть и продолжал ощущать себя как-то неуютно. Однако раньше времени пугать пани Платз не хотелось. Оставалось надеяться, что головокружение вскорости пройдет само. До сих пор-то с ним ничего подобного не приключалось.
- В порядке, - откашлявшись, насколько мог убедительно заверил Иоганн. Собственный голос тоже звучал странно. - Не видно только ни черта. Простите, - помолчав, он все-таки не удержался и добавил: - Вам не кажется, что здесь какое-то странное эхо? Как будто мы в колодце... Или просто у меня в ушах шумит?

Отредактировано Иоганн Эрлих (13.12.2016 16:43:22)