В ночь со среды на четверг пану Реверту не спалось - всё думки тяжёлые одолевали. Проворочавшись полночи, он задремал лишь под утро и в итоге проснулся лишь к обеду. В итоге - не позавтракал и пришёл на работу с огромным опозданием (благо хоть народу в музее не было и попенять ему никто не мог). Пришёл - и сразу обнаружил на своём столе большую картонную коробку с кривой надписью "Находки", которая раньше смирно стояла в углу. Очевидно её водрузила на стол уборщица, желая тем самым привлечь внимание начальника к подобранным за последние дни трофеям. Филеас намёк понял.
Разбирать, впрочем, было особо нечего. Посетителей в музее и в прежние времена было немного, а теперь вообще можно было по пальцам одной руки пересчитать всех тех, кто входил в его двери за день. Среди находок обнаружились запонки, записная книжка, портсигар с папиросами ("паршивые" - машинально отметил Филеас), пенсне и небольшой томик мистических рассказов. Бегло пролистав его, Филеас обнаружил на форзаце синий библиотечный штамп, а между страниц читательский формуляр из которого следовало, что книжку просрочили аж на десять дней. Имя, указанное в бланке, показалось Филеасу смутно знакомым, но далеко не сразу он сообразил, что это тот самый пан Мазур, который числился пропавшим ("поправка - мёртвым" - подумал пан Реверт, когда до него наконец дошло).
В раздумье, он отложил книгу в сторону и занялся делами. Дел, впрочем, было немного - составить опись находок, набросать текст объявления для газеты, да совершить рутинный обход - так что вскоре мысли его вновь обратились к книге. Вновь вспомнился тот разговор в ратуше, демонстративное молчание Соломона, и возникло внезапно азартное желание попробовать самому докопаться до правды. В музее стояла мёртвая тишина, со времени его прихода дверь ни разу не хлопнула, и, пораскинув мозгами, Филеас решил сегодня закрыться пораньше и наведаться в библиотеку. Так он и поступил...
...Заглянув по дороге в редакцию "Неведомостей", Филеас возник на пороге храма знаний когда на часах было пять. В читальном зале он обнаружил Рудольфа Тормента (что было неудивительно), Ноя Гейгера (что было ещё менее удивительно) и полное отсутствие других людей. Оба пана пили чай и по-видимому вели неспешную беседу.
- Доброго дня, пан Гейгер, - поприветствовал он библиотекаря. - Пан Тормент - моё почтение, - и без долгих предисловий перешёл к сути. - Я собственно к вам по делу: кто-то из посетителей оставил в музее книжку. Судя по штампу ваша.
Он извлёк томик из портфеля, положил на стол, а сам, не дожидаясь приглашения, опустился в соседнее кресло.

Отредактировано Филеас Реверт (25.11.2016 04:10:48)

Рудольф в очередной раз зашел к Ною после трудового дня. Привычный уют библиотеки и аромат чая и выпечки расслабляли, настраивали на благодушный лад, а потому пан Тормент приветствовал Филеаса Реверта вполне дружелюбной улыбкой и таким жестом, будто приподнимал воображаемую шляпу. Его не огорчило даже, что их уединение было нарушено.
Пан Реверт представлялся Рудольфу вполне достойным жителем их городка, лучше многих из тех, кто мог зайти в этот час в библиотеку. Человек ценящий знания и хранящий их, по представлениям Тормента, иным быть и не мог. И все же это слово, ставшее уже чуть ли не мерилом надежности - "товарищ", из уст Ноя заставило Рудольфа собраться. Он всегда считал, что библиотекарь лучше него разбирается в людях, сам пан Тормент со своей добротой был склонен видеть только хорошее.
Рудольф с улыбкой наблюдал как Ной суетится вокруг нашедшейся книги. Чего уж говорить, с библиотекарем им повезло, вряд ли можно было найти человека более преданного своему делу. А уж то, что пану Гейгеру не придется теперь вести расспросы-поиски и вовсе не могло не радовать. Итак, книга найдена и водворена на место, пана Мазура можно с чистой совестью выкинуть из головы, пожелав упокоиться с миром. Осталось лишь благодарственное чаепитие со смотрителем музея и эту историю можно считать успешно завершенной. Или нет?
Пока Ной ходил за чайным прибором Рудольф сидел молча. Никто из тех кто его знал, не воспринял бы это молчание за дурной тон. К его нелюдимости давно привыкли, перешептывались за спиной конечно, но особого внимания не обращали. Но когда пан Гейгер вернулся, Рудольф раскрыл рот.
- А что, о судьбе товарища Мазура так ничего и не слышно?
Слово "товарищ" Тормент проговорил с некоторым усилием над собой, с удовольствием обошелся бы без него, но некрасиво было бы Ноя подставлять, да и для самого себя, возможно, небезопасно. Вряд ли пан Реверт побежал бы доносить на них красным, но... береженого Бог бережет, как говорится. Ной прав в своей осторожности и ему, Рудольфу, пора уже взять с него пример.

Реакция пана Реверта удивила достаточно сильно, чтобы Ной не сразу сообразил ему по спине постучать, а когда подумал о том, уже не было необходимости, зато появилась настороженность из-за того, как резко переменился гость, когда речь зашла о пропавшем – нет, следовало называть вещи своими именами: погибшем – пане Мазуре. С некоторой озадаченностью Ной протянул пану Реверту бумажную салфетку и одной лишь мягкой улыбкой уверил, что совсем ничего страшного не приключилось, незачем извинения приносить.
– Конечно, вы слышали, вы же с товарищем Пробером городские судьбы вершите всё-таки, – проговорил Ной, надеясь как-то сгладить странное впечатление, кое произвели на пана Реверта их с Рудольфом слова. – И наверняка побольше нашего знаете; я вот, например, не слыхал о том, что у полиции уже есть подозреваемые.
Знать бы ещё, кто именно, потому что Ной особенно переживал нынче из-за пана Арцта, вчерашнее происшествие с которым явно давало понять: горожане и впрямь настроены против него крайне недоброжелательно, посему неудивительно будет, если и реб Пробер, даром что человек честнейший, поддастся общественному мнению. Не отпускала Ноя и тревога, вызванная реакцией пана Реверта. Неужели господина смотрителя музея так удивило то, что они с паном Торментом беспокоились из-за трагических происшествий с соседями? Разве так странно проявлять неравнодушие к ближнему и опасаться за себя самого? Вопросы, вопросы, вопросы – слишком много безответных, риторических и задаваемых мысленно лишь самому себе, а следовало бы спрашивать других людей, знающих, но Гейгеру проще было бы найти ответ в книге, нежели в беседе с человеком пусть и хорошим, но плохо знакомым. И всё же даже Рудольф, куда менее приспособленный к открытому общению, вопрос изрёк, так что Ною и вовсе было бы стыдно продолжать демонстрировать зажатость.
– Люди говорят, что искать уже бессмысленно, – перестав улыбаться, серьёзно произнёс Ной. – Говорят, что не пропали люди, а мертвы.
Говорил, в общем-то, только Манн, иных знакомцев, до подобных сведений дотянуться способных, у Гейгера не было, но и прямо называть имя Айвена он не стал бы, как и распространять слухи, рискуя вызвать панику среди соседей. Однако в данной компании об этом можно было не беспокоиться: пан Реверт как член Городской Управы не допустил бы опасной информированности горожан, а Рудольф всё же мало с кем настолько близко общался, чтобы через него сведения распространились.
– Я понимаю прекрасно, товарищ Реверт, отчего реб Пробер желает сохранить всё в тайне, но рано или поздно информация всё равно просочится, – развёл руками Ной, убеждённый, что от тех, кто донёс сведения Манну, мёртвого молчания ждать вряд ли стоит. – Это лишь вопрос времени, когда горожане узнают. У вас там, в Городской Управе, имеют представление, как действовать, если горожане начнут ожидать самого худшего, бояться и на всякого прохожего косо глядеть?

Филеас почувствовал себя идиотом. Он молча кивком поблагодарил собеседников за заботу. Щёки его пылали. Мысленно пан Реверт костерил себя за глупые подозрения. О чём тут говорить, когда им прекрасно известно, что лавочник мёртв? Пан Гейгер обронил двусмысленную фразу, не задумываясь, а он уже начал припоминать его биографию и искать в ней тёмные пятна. А пан Тормент, даром что нелюдимый? За всю свою жизнь в N, он ни разу  не слышал об этом человеке плохого слова. Филеас вздохнул и потёр глаза.
- Соломон тут не при чём, - махнул он рукой досадливо и несколько устало. - Он молчит как рыба и, надо отдать ему должное, поступает абсолютно правильно. Слухи, - Филеас взял со столика чашку и сделал небольшой глоток. Взгляд его был направлен куда-то вниз, в пол. - Слухи ходят, только и всего.
До этого момента он и не подозревал, какие именно слухи гуляют по городу. Хотя какие уж тут слухи, самая что ни на есть достоверная информация. И уж если пан Гейгер так спокойно и уверенно говорит об этом, то об убийствах в народе известно давно и из надёжных источников. Но кто мог проболтаться? Анне? Пани Платз? Пан Вернике? Может один из людей Пробера? Или кто-нибудь сам докопался до истины?
- А кто именно говорит? - спросил он библиотекаря. - Я вам честно скажу, товарищи, ситуация очень напряжённая. Меньше всего полиции нужна сейчас паника среди горожан, - он старался говорить общими фразами, избегая напрямую называть то, что возможно было уже известно половине города. - Вы ведь помните, что творилось семь лет назад, после той злополучной экскурсии?
Он осёкся и быстро посмотрел на пана Тормента. Запоздало вспомнилось, что в том омнибусе, вместе с другими детьми был брат Рудольфа. Филеасу в очередной раз за последние несколько минут стало неловко. Он всё-же продолжил:
- А сейчас в городе вдобавок красные. Представляете что будет, если они истолкуют народные волнения по-своему?

Отредактировано Филеас Реверт (01.12.2016 08:09:06)

Рудольф внешне спокойно отнесся к упоминанию трагической экскурсии и бывшего директора. За семь лет боль утихла, превратившись в глухую тоску, которая нет-нет да вгрызалась в сердце. Бесконечными зимними вечерами сидя в один в родительском доме Рудольф вспоминал свою семью, и одиночество становилось невыносимым. Но за вечером наступало утро следующего дня, тоска утихала, ее сменяли насущные заботы и тени прошлого становились невидны за ясным днем настоящего.
Так было до этой осени. До того, как Майе вздумалось отпустить бывшего директора на свободу. Рудольф не осуждал пани Платз, признавая за ней право специалиста решать, кто из ее пациентов опасен, а кто нет. Но лично он бы свел освобождение Генриха Артца к переводу из больницы в тюрьму, где бывший директор сполна понес бы наказание за свое преступление. Увы, пана Тормента спросить забыли. Артц оказался на воле и весь город загудел, вновь вспоминая события семилетней давности. Призраки прошлого все чаще теперь вставали перед мысленным взором Рудольфа, но тот лишь научился чуть лучше скрывать свои чувства, не желая выставлять тоску напоказ.
И правильно делал, не до душевных терзаний, когда вокруг такое творится. Тут бы новых жертв избежать, а не поминать давно почивших. Усилием воли Рудольф вернул внимание к разговору. Кажется они оказались в тупике. Сказать об убийствах во всеуслышание нельзя - красные начнут принимать меры, а меры у них слишком уж своеобразные. Не сказать тоже нельзя, горожане и так волнуются. Решать тут конечно не Рудольфу, но пан Реверт выглядел растерянным и очень уж его осторожные речи напоминали завуалированную просьбу о совете.
- Я соглашусь с Ноем, - Рудольф наконец заговорил, отставив чашку с чаем в сторону. - Слухи уже просочились и лучше сказать горожанам правду, чем давать пищу домыслам. Надеюсь только, что товарищи красные не пожелают принять участие в расследовании. Все мы знаем какой товарищ Пробер отличный специалист, полагаю, без помощников ему будет даже проще закрыть это дело.
Особенно, если "помощники" не станут вешать и стрелять направо и налево, а ведь вполне могут начать. К справедливости, как и ко многим другим вещам, у красноармейцев был свой, специфичный подход. Тогда и бывшему директору могло достаться покрепче, чем от уличных пьянчуг. Хотя над кем, а над ним Рудольф точно плакать не стал бы.

Отредактировано Рудольф Тормент (03.12.2016 06:29:17)

– Благодарю, – с короткой заминкой отозвался на похвалу Филеаса Ной. – Люблю готовить и когда людям моя снедь кажется вкусной.
В кои-то веки рассеянность Гейгера объяснялась вовсе не тем, что он мысленно умчался в дальние дали, рассуждая про себя о чём-то, не имеющем никакого отношения к беседе, зацепившись за какую-то мелочь и на её основе вырастив нечто огромное, требующее пристального внимания со всех сторон, пока какой-то звук из реального мира, обычно чей-то оклик, не вернёт его в "здесь и сейчас". На сей раз Ной переживал о том, как бы объяснить, почему пан Арцт рано утром шёл в библиотеку, тем самым не задев чувства Рудольфа, о которых, не пережив того же, что и он, мог только догадываться. Но с какой стороны ни глядел на проблему Ной, а всё равно выходило, что лучше правды ничего не сыскать, какой бы непростой она ни казалась.
– Товарищ Арцт так рано шёл в библиотеку, потому как со вторника подрабатывает у меня на полставки, – глядя на сей раз только на Тормента, негромко проговорил Ной. Вскользь посмотрев на пана Реверта, он вновь вернул внимание своему другу. – И вы с ним не будете пересекаться, Рудольф, если ты только сам не пожелаешь зайти в необычное для себя время.
Меньше всего Ною хотелось своим решением отнять у Рудольфа радость посещения библиотеки, но Гейгер за годы работы здесь и наблюдений за людьми успел запомнить, кто и когда предпочитал заходить, как долго читал те или иные книги, в какие дни предпочитал заскочить только за томиком, а в какие – задержаться на чашечку чая. Составить расписание работы пана Арцта так, чтобы он не пересекался с Торментом, чей комфорт был для Ноя личным интересом, поскольку и отношение к Рудольфу у него было далеко не просто условно-вежливое, и правда не составляло труда. Главное – чтобы Рудольф это понял.
– Конечно, это было непростое решение, учитывая все обстоятельства, – задумчиво огладив бороду, продолжал он, до времени отставив в сторонку чашку. – Однако, несмотря на случившееся семь лет назад, сейчас, мне кажется, нам всем как никогда необходимо объединиться и попытаться пусть не забыть горечь прошлого, но научиться не изливать её на соседей. На город накатывают то красные, то белые волны, всегда непредсказуемые и одинаково опасные, и неизвестно, что будет завтра. Теперь ещё и эти загадочные смерти... Мне кажется, если мы не будем добрее друг к другу, в конце концов каждый останется сам по себе и сам за себя, а нельзя представить ничего страшнее, чем разобщённый город без толики доверия. И раз уж я так решил, то мне и делать первый шаг. Может быть, если остальные горожане увидят, что можно протянуть руку даже тому, в кого многие предпочли бы бросить камень, они дважды подумают, прежде чем замахнуться. К кому же проявлять милосердие, если не к тому, кто в нём больше всех нуждается?